Тирмен - Страница 102

102

– Так с чем идем в банк?

Техник-интендант смотрел влево, где за деревьями скрывалось шоссе Минск—Москва: смертоносный асфальт, от которого все эти недели он старался держаться подальше.

– Фегелейн ждет нас на болоте, – не дождавшись ответа, сказал Петр. – Или за болотом, на юге, в глуши. Мы пойдем по шоссе.

Энкавэдист хотел было выругаться, открыл рот…

Закрыл.

Руки по швам, подбородок вверх. «Смир-р-рна-а!»

– Так точно, командир! По шоссе.

Понял, опричник? Понял, неглуп. Зато эсэсы не поймут. Не исчислить тебе хаос, штандартенфюрер Фегелейн! По крайней мере, в ближайшие дни.

– Кстати, лейтенант. Ты говорил о двух причинах.

– Каких? – удивился Карамышев. Но быстро вспомнил, хмыкнул: – Насчет вражин? Вторая – внутренняя, самая важная. Любое подполье вынуждено подбирать новых людей. И чем дольше оно существует, тем больше вероятности нарваться. Сломают новичка на деньгах, на бабе, на чем угодно. Но не это – главная червоточинка. Найдется дурак – или умник, все равно, – который вреднее всякой бомбы окажется. Изнутри дело разнесет. Не трус, не предатель, хуже – идейный псих. Как Сергей Дегаев у народовольцев. Не предал, не продал – с концами уничтожил, потому как сам из системы. Доступно?

Кивнул Петр Кондратьев: доступно. На стену тумана поглядел.

– А у меня дед был народовольцем.

9

– Что мне будет, если я откажусь? – спросил Данька.

Они с Петром Леонидовичем сидели в открытом кафе на площади Поэзии. Теплая погода давала возможность летней площадке продлить существование, еще вчера, казалось, вечное, а сейчас зыбкое и эфемерное, как багряный лист на ветке клена. Бедняга старалась вовсю: кряхтела динамиком магнитофона, манила крохотными, на четверых, шатрами, расписанными рекламой. День, неделя, и она уйдет в небытие на добрых полгода, превратившись в асфальтовую пустыньку, обнесенную решеткой из узорчатого металла.

А потом воскреснет из мертвых.

– Что тебе будет?

Дядя Петя собрал в уголках глаз задумчивые морщинки. Обычно предпочитая чай, сейчас он заказал себе у приветливой толстушки-официантки графинчик, где плескалось сто пятьдесят граммов водки, и два бутерброда с салями.

– Что, значит, будет… – повторил старик, наполняя одну-единственную рюмку.

Не спеша ответить, он взял рюмку за тонкую ножку и выпил водку до дна.

Без тоста, словно на похоронах.

У Даньки оборвалось сердце. Настроение и так было – гаже некуда, а теперь и вовсе испаскудилось. Что-то родное грозило сломаться на веки вечные. Крак, и ты уже другой, и жизнь другая, и дядя Петя – не дядя Петя, а Кондратьев П.Л., человек чужой и равнодушный. А вместо будущего, простого, понятного, еще минуту назад трепыхавшегося в руках, – неизвестность, журавлиная тайна в смутных облаках.

«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет…»

После института радиологии они побывали в военкомате. Шли пешком, благо недалеко, и всю дорогу молчали. Петр Леонидович разговора не начинал, а Данька боялся. После доктора вера и знание смешались в опасный, грозящий вспыхнуть коктейль. Он поминутно оглядывался, сам не зная, зачем. Смотрел, не идет ли позади Великая Дама?

Глупости…

В военкомате за эти годы ничего не изменилось: узкая лестница, мрачные ступеньки цвета лежалой корицы, плакаты в коридоре. Призывников, правда, не было, потому что воскресенье. Войти удалось не сразу: дежурный на входе отсутствовал, дверь оказалась заперта. Дядя Петя долго жал кнопку звонка, потом объяснял переговорному устройству, что им нужен майор Коломиец… Нужный майор в выходной, оказывается, не в баньке парился и не с друзьями шашлык жарил, а торчал на работе. Посетителей впустили и ни о чем спрашивать не стали.

Майора Данька узнал, хотя прошло пять лет. Потный коротышка в расстегнутом кителе. Он еще сказал призывнику Архангельскому, вмешавшемуся в разговор о диверсионном пистолете: «Знаешь? Ну и захлопни пасть!» Вежливый, значит, майор, приветливый и доброжелательный. Лицо нашей армии. К такому и в выходной не грех зайти.

Годы не изменили майора Коломийца. Он без особой радости пожал руку дяде Пете, волком зыркнул на Даньку, но не стал спорить, когда старик попросил его «показать парню работу с делами». Все прошли в архив, забитый пыльными папками с тесемками. Майор зарылся в папки с головой, чихал, копался, долго искал, наконец нашел одну и выложил на стол. Раскрыл на первой странице.

«Татаринов Александр Иванович, – читал Данька, мимоходом глядя на фотографию лопоухого призывника с рябыми щеками. У него сложилось впечатление, что майор заранее был в курсе, где лежит нужная папка, но чертовски не хотел ее никому показывать. – Год рождения… месяц… адрес…»

Майор толкнул его, встав рядом; толстый майорский палец ткнул в фото, оставив на глянце жирный отпечаток. После визита к доктору Поплавскому Данька уже ничему не удивлялся. Не удивился и сейчас, когда вокруг, не мешая военкомату, качнулся июньский лес, а ниже, у распадка, замельтешили нелепые солдатики в мятой форме, таская какие-то пломбированные ящики.

Руку оттянула тяжесть «Беретты», подарка Любови Васильевны.

Над одним из солдатиков, рябым и лопоухим, мелькали искорки: черные, красные, всякие. Искорки напоминали огоньки свечей в церкви или на праздничном торте: восемнадцать, что ли, огоньков. Данька прикинул, сколько искорок он сможет погасить выстрелами, понял, что не больше половины, даже при наличии запасной обоймы…

Лес свернулся бумажным листом и сгорел дотла.

«Ты что, идиот? – дохнул перегаром майор, багровея. – Леонидыч, этот придурок за пушку схватился! Я Татарина из задницы за уши тащу, добился перевода в стройбат, и что – все коту под хвост, извиняюсь?! У меня призывник с «черным шансом», а ты тирмена привел развлекаться, мать его ити?!»

102