Тирмен - Страница 40

– И так говорят. Видишь, сколько слов накрутили? А почему? Не хватает их, слов – наших, человеческих. Вроде как не мы пулю посылаем, а кто-то другой. Мы лишь оружие, придаток к пистолету. Не мы решаем – за нас решают. Не мы – нами целятся. И убиваем тоже не мы.

Поглядел Пьеро вокруг. Пустырь заснеженный, железнодорожная насыпь, банки, пулями пробитые. Ясный день, а все равно не по себе, когда слышишь такое.

– Это я не к тому, что вины нашей нет. Есть вина! Пистолет и осечку дать может, и патрон перекосить. А раз мы, люди, стреляем без осечек, век за веком, значит, согласны чужую волю выполнять. Подписались, так сказать. И кровь не на ком-то – на нас… Ты уже понял, братец Камушек, к кому в гости попал?

Смотрели серые глаза в упор. Кивнул Пьеро, ответил спокойно, по-взрослому:

– Кто ж Леньку Фартового не знает, Леонид Семенович? Я пока в Петербург ехал, наслушался. Честно скажу, не похожи вы на бандита. Или я уркаганов не видел?

– Потому и про чекиста спросил?

Отвернулся Пантелкин, руки в карманы куртки сунул. Будто холодом его пробрало.

– Не чекист я, Камушек. Был грех, служил, только не удержался. Адова работа! И бандит из меня никудышный. Лихости одной мало, а фарт – он ненадолго. Дезертир я, братец…

Ага, так мы вам сразу и поверили. Навидался Пьеро дезертиров: грязные, в шинельках вшивых, небритые, хлеб клянчат, могут и обрез достать. Разве Леонид Семенович грязный? И война кончилась.

Не иначе, умел сероглазый мысли читать. Кинул через плечо:

– Тех, кто с войны бежит, еще простить могут. А я… Я дезертир Смерти, нас не милуют. Было у меня дело в руках: важное, не каждому поручат. Одного из тысячи выбрали, поверили, а я деньгой соблазнился. Деньгой и кровью. Был тирмен Пантелкин, стал бандит Пантелеев. Сорвался бешеной собакой с цепи, только и осталось – пристрелить. Ты вот оглядывался, Камушек. Чего видел? То-то, что ничего, снег да грязь. А я… Не отпускают, по пятам идут, ночью, днем…

Пьеро слушал, понимал с пятого на десятое и думал, что самое время пугаться. По-настоящему. Нет, не шел страх, задержался в пути. А Леонид Семенович ладони из карманов вынул, кулаки сжал, голову запрокинул.

Уставился в серое небо.

– А все равно не по-твоему выйдет! Слышишь меня? Слышишь? Не по-твоему!..

Эхо пошло гулять над рельсами.

– Извини, Камушек! – оскалился улыбкой Ленька Пантелеев, странный человек. – И в голову не бери, забудь. Но не до конца. Главное помни: раз мы – оружие, раз нами стреляют, значит, мы тоже – чья-то рука. Без нас этот «кто-то» неполон. Когда целимся, когда курок жмем – мы не просто люди. И думать должны иначе, и чувствовать. Представь, будто ангел ты, людишек перебирать послан. Без гнева, без злости, долга ради. Не пистолет наводишь – стрелу огненную пускаешь, чтобы миру порядок дать. Понял, Камушек?

Скользнула ладонь в карман, не сама вернулась. Знакомый черный вороненок.

– «Бульдог паппи». Револьвер бельгийский, фабрики Франкотта. Как раз для тебя. А теперь – стреляй, Петр!..

Надо же, по имени назвал!

Думал Пьеро, что после разговора такого пальцы трястись будут. Обошлось. Взял револьвер, барабан для верности прокрутил.

Повернулся.

Есть банки? Нет банок. Ага, вот одна, на боку лежит, спряталась, думает! От ангела не спрячешься. Тело само собой повернулось, и рука вверх поднялась. Сейчас вниз, поймать мишень на мушку. Ничего трудного, просто банка…

…Не банка, не жестянка ржавая. Красная пропитая рожа под зеленой фуражкой со звездой, тоже красной, с плугом и молотом. Знакомая рожа! Товарищ Катков, начальник Губчека. В ту ночь, когда упала под прикладами дверь, первым вошел с «Наганом» наперевес.

«С кем имею честь?» – сухо и ровно спросил отец.

Нажал на спуск ангел Пьеро.

И рассмеялся.

Стреляли еще два раза. Первый там же, за Лиговским, второй – далеко за городом. Или в другом городе, если честно. Леонид Семенович объяснил, что Детское Село, хоть и маленькое, но тоже город. Раньше оно было Царским, и жил там поэт Пушкин. Они гуляли в большом парке около дворца, здесь и стреляли – отошли подальше, за старую башню.

Но вообще-то виделись редко. Приходилось целыми днями ждать Леонида Семеновича у Лельки на квартире. Ее (квартиру, не толстуху) надо было называть «хазой». Мальчику это слово не нравилось. И те, кто туда приходил, пока сероглазый отсутствовал, не нравились. Особенно Сенька Гавриков. Пьеро едва посмотрел на него, сразу понял: Сенька и есть. А вот Лелька Сеньке радовалась, хотя тот сережек ей не дарил, а приходил сильно выпивши.

Элизе Реклю успел надоесть вместе с благородным разбойником Ринальдини, зато можно было стоять у приколотой к стене «Петроградской правды» и вволю щелкать курком. Это называлось упражнением «Белый лист». Газетный лист белым, конечно, не был, но Леонид Семенович объяснил: не это важно. Главное – в центр целься и плавно спускай курок.

Щелк! Щелк! Щелк!..

Щелкал Пьеро из «щеночка»-«паппи», но без патронов. Целился, щелкал, пальцем старался не дергать, снова щелкал. Ничего необычного и трудного ничего. Тем более ствол направлялся прямиком в портрет товарища Зиновьева на первой странице. Может, из-за этого, когда по-настоящему стрелять приходилось, мальчик вместо жестяных банок-мишеней тоже лица видел. Не товарища Зиновьева – другие, знакомые. Мальчишек, отнявших у него последние сухари на вокзале в Николаеве. Бандитов Сеньки Жадика. Чекистов, что ломились в квартиру вместе с товарищем Катковым.

Стрелял Пьеро спокойно, ничуть не волнуясь, стараясь не дергать курок. Те, кого посылают на землю порядок наводить, не злятся, не плачут от бессилия. Пусть он маленький, но он – Чья-то рука. Он спасает мир. Он – огненная стрела!